Кадетский монастырь - Страница 71

– Ну конечно, Христос больше, а Он сказал: «Никого не бойтесь». Он победил страх… Страх – пустяки… Нет страха!.. Даже я!.. Я победил страх! Я его прогнал вон… И вы гоните его вон!.. И он уйдет… Где он здесь? Его здесь нет. Здесь трое нас, и кто между нас?.. А!.. Кто? Страх? Нет, не страх, а наш Христос! Он с нами. Что?.. Вы это видите ли?.. Вы это чувствуете ли?.. Вы это понимаете ли?

Мы не знали, что ему отвечать, но мы «понимали», что мы «чувствуем» что-то самое прекрасное, и так и сказали.

Коза возрадовался и заговорил:

– Вот это и есть то, что надо, и дай Бог, чтобы вы никогда об этом не позабыли. Для этого одного стоит всегда быть правдивым во всех случаях жизни. Чистая совесть где хотите покажет Бога, а ложь где хотите удалит от Бога. Никого не бойтесь и ни для чего не лгите.

– О да, да! – отвечали мы. – Мы вперед не будем ни лгать, ни клясться, но как нам загладить то зло, которое мы сделали?

– Загладить… загладить может только один Бог. Заглаждать – это не наше дело. Любите Костю и напоминайте другим, что он не виноват, что он оклеветал себя от страха.

– Мы все так сделаем, но вы, Иван Яковлевич, куда вы идете? У вас есть где-нибудь свой дом?

Он покачал отрицательно головою и сказал:

– Зачем мне свой дом?

– Ну, у вас есть… семейные… кто вас любит?

– Семейные?.. Нет… И зачем мне семейные?

– Кто же у вас свои?

– Ну, кто свои… кто свои!.. Ну, вот вы мне теперь свои… «свои» – это те, с кем одно и то же любишь…

– А особенно близких разве нет?

– Для чего же особенные? Что это вам такое?.. Надо делать все вместное, а совсем не особенное.

– Но куда же вы теперь отправляетесь?..

Он повел плечами и весело ответил:

– Куда я?.. К блаженной вечности; а по какому тракту – это совсем все равно, только надо везде делать Божье дело.

Мы не поняли, что такое значит «делать Божье дело», и плачевно приставали к Козе.

– Нам жаль, что вам отказали совершенно напрасно.

Он тихо покачал головою и отвечал:

– Нет, мне отказали совсем не напрасно.

– Как не напрасно? Ведь вы поступили всех нас честнее и ничего дурного не сделали.

– Ну вот! Для чего же делать дурное! Это не надо… Но я сделал беспокойство: я сделал бунт против тьмы века сего… и меня нужно гнать… Это уж так… и это очень хорошо!

– Вы это так говорите, как будто вы сами этому даже рады.

– Даже рад! Да, я рад! Я очень рад! Ведь у нас «борьба наша не с плотию и кровию, а с тьмою века – с духами злобы, живущими на земле». Мы ведем войну против тьмы веков и против духов злобы, а они гонят нас и убивают, как ранее гнали и убивали тех, которые были во всем нас лучше.

– Но за что? За что это гонят тех, кто не сделал никому зла? Это ужасно!

– Ничего, – отвечал, еще больше сияя, Коза, – напротив, это хорошо… это-то и хорошо, что их гонят напрасно: это их воспитывает, это их укрепляет… И неужто вы хотели бы, чтобы меня не так выгнали, как теперь выгоняют за бунт против тьмы века и духов злобы, а чтобы я сам сделал кому-нибудь зло?

– О нет!

– Ну, так что же!.. Значит, все как следует быть… Все прекрасно… Со временем… если вам откроется, в чем состоит жизнь, и вы захотите жить самым лучшим образом, то есть жить так, чтобы духи злобы вас гнали, – то вы тогда будете это понимать… Когда они гонят – это прекрасно, это радость… это счастье! Но… – Он взял нас за плечи и продолжал пониженным голосом: – Но когда они вас ласкают и хвалят… Вот тогда…

– Вы говорите что-то страшно…

– Да, это страшно. Тогда бойтесь, тогда осматривайтесь… ищите, чтобы спас вас Отец ваш Небесный.

– Отец Небесный! Но мы ведь не знаем… как это искать, что надо сделать…

– Что́ сделать?

– Чтобы Он нас спас.

– Ага! И я это тоже не знаю… и я это… даже не стою, а Он… – У Ивана Яковлевича в груди закипели слезы, и он стал говорить точно в экстазе: – Я бедный грешник, который вышел из ничтожества, я червяк, который выполз из грязи, а Отец держит меня на своих коленях; Он носит меня в своих объятиях, как сына, который не умеет ходить, и не бросает меня, не сердится, что я такой неумеха, и хотя я глуп, но Он мне внушает все, что человеку нужно, и я верю, что я у Него могу понять как раз столько, сколько мне нужно, и… вы тоже поймете… вам дух скажет… Тогда придет спасение, и вы не будете спрашивать: как оно пришло?.. И это все надо… тихо… Тсс! Бог идет в тишине… Still!

Коза вдруг поник головою, сжал на груди руки и стал читать по-немецки «Отче наш». Мы без его приглашения схватили с голов свои шапочки и с ним вместе молились. Он кончил молитву, положил нам на головы свои руки и с полными слез глазами закончил свою молитву по-русски.

– Наш Отец! – сказал он. – Благодарю Тебя, что Ты вновь дал мне радость быть изгнанным за исполнение святой воли Твоей. Укрепи сердца терпящих за послушание Твоей воле и просвети разумом и милосердием очи людей, нас гонящих. Не оставь также этих детей Твоих надолго в пустыне – дай им войти в разумение и вкусить то блаженство, какое я теперь по Твоей благости ощущаю в моем духе. Дай им понять, в чем есть Твоя воля! – И он еще раз обнял нас, поцеловал и пошел в город совершенно бесприютный и совершенно счастливый, а мы, у которых все было изобильно и готово, стояли на коленях на пыльной дорожке и, глядя вслед Козе, плакали.

Он будто метнул в нас что-то острое и вместе с тем радостное до восторга. Коза на нас что-то призвал, нас что-то обвеяло, мы хотели что-то понять, чтобы кончить мольбой о смягчении сердец, и вдруг оба вскочили, погнались за ним и закричали:

– Иван Яковлич!.. Иван Яковлич!..

Он остановился и обернулся, и показалось нам, будто он вдруг сделался какой-то другой – вырос как-то и рассветился. Вероятно, это происходило оттого, что он теперь стоял на холме и его освещало солнце. Но, однако, и голос у него тоже изменился. Он как-то будто лил слова по воздуху: